В сети интернет нам удалось отыскать множество интересных историй, рассказанных участниками Сталинградской битвы. Сегодня мы хотим представить два взгляда на это важное историческое событие. Герои - женщина и мужчина, по-разному воспринимавшие происходящее в силу возраста, жизненного опыта и происхождения.
Выдержать такое могли только русские женщины
Из воспоминаний Марии Михайловны РОХЛИНОЙ (в девичестве КОВАЛЬ), санинструктора санитарного взвода 2-го батальона 290-го гвардейского стрелкового полка 226-й гвардейской стрелковой дивизии:
«Когда началась война, я только поступила учиться в Харьковский авиационный институт. Сначала принимать меня не хотели - маленький рост и 38 килограммов веса. Я, конечно, устроила рев, тогда сдались, зачислили на инженерный факультет. Вот с этим-то институтом и ушла на войну. 24 июня 1941 года нам велели явиться к коменданту станции Софиевка под Киевом на оборонные работы. Там все забито воинскими эшелонами, много боевой техники на платформах. Немцы это засекли, сразу началась жуткая бомбежка. Рядом стоял эшелон с танками. В нем много убитых, раненых. Кричат: «Сестра, помоги!». Вот я и бросилась помогать. Что-то про первую помощь мы, конечно, знали - в школе же нас серьезно готовили к войне. Сдавали нормы ГТО, ПВХО, «Ворошиловский стрелок», «Готов к санитарной обороне». Голыми руками вытаскивали танкистов из горящих вагонов. С ними я и отступила в Сталинград.
В районе Калача-на-Дону во время переправы немецкая бомба попала в наш паром. Я стояла возле самого бортика, успела схватиться за остатки парома. Но в воинской части меня, как оказалось, посчитали пропавшей без вести. Очутилась в госпитале в Дубовке. И вот 23 августа 1942 года начальница госпитальной аптеки предложила мне и другой девчонке поехать с ней в город за лекарствами. Отправились по Волге на речном трамвайчике. Сходили на склад, все получили, но с собой брать не стали, решили перед обратным рейсом побродить по Сталинграду, который я еще не видела. Сходили в кино, поели булочек с ситро. И тут воздух как-то завибрировал, завыли сирены. Зазвучал репродуктор: «Граждане, воздушная тревога». Мы бросились во двор ближайшего дома, чтобы отыскать бомбоубежище. Увидели вырытую щель, прыгнули в нее. И тут началась бомбежка, страшней которой я ничего в своей жизни не видела. На нас сыпались не только бомбы, но еще и пустые бочки с просверленными дырками, которые издавали жуткий вой. Этот ужас, казалось, продолжался целую вечность. На самом деле прошло минут 40. Когда взрывы стали стихать, выбрались из укрытия. Рядом только Шура, девчонка из палаты. Куда делась начальница, так и не знаю. Вы видели когда-нибудь, чтобы камни горели? А они горят. Железо горит, все горит. И человек горит…
Мы с Шурой решили идти берегом Волги на север, в госпиталь. Шли три дня мимо Песковатки, мимо каких-то еще селений. Очень боялись, потому что вдали видели танки, но не знали, чьи. До Дубовки все же дошли. А в госпитале суматоха, всех легкораненых выписывают в маршевые роты и срочно на фронт. Выписали и меня. Снова отправились в Сталинград. Свою танковую бригаду я нашла на стадионе тракторного завода. Хотя какая это была бригада? У развалин завода собрались остатки многих разбитых частей. Среди них и мои танкисты. Стали вместе воевать.
Где-то в конце ноября был тяжело ранен в обе ноги капитан, заместитель командира батальона по строевой части. На правом берегу Волги в Сталинграде - ни одного госпиталя. Капитана надо эвакуировать. А как, если Волга только начала покрываться льдом? На лодке не пройти, пешком тоже - провалишься. Командование выстроило всех медиков, объявили: нужны добровольцы, чтобы переправить капитана на ту сторону. Ждала, что кто-нибудь из мужчин вызовется. Все стоят, молчат. Тогда я вышла, за мной еще одна девчонка. Вот с ней и пошли. Связали пару лыж, сверху спальный мешок. В него - химические грелки, чтобы раненый не замерз. И потащили. Ревели, но тащили целый день. Прежде прыгали сами, если льдина казалась крепкой, следом перетаскивали самодельные санки.
К вечеру с левого берега услыхали голоса. Взмолились: «Помогите!». Там оказались мальчишки. Они и подхватили наши санки. Мы плакали, себя проклинали, что вызвались идти через реку. Правда, когда спрашивают: «А хотелось бросить капитана посередине Волги и уйти куда-нибудь, чтобы от войны подальше?», обижаюсь, ведь мысли такой не было.
В бригаде никто не мог поверить, что мы дошли. Вручили нам по медали «За боевые заслуги». Это моя самая первая, самая страшная, самая тяжкая медаль. Очень ей дорожу.
А однажды я сама чуть не умерла. Закончился очень сильный бой. Устали очень, на голой земле не поспишь... Я стащила рядом три немецких трупа. Они еще теплые были. Легла на них и уснула. На мне ватные брюки, ватная фуфайка, ватный меховой жилет, подшлемник, шапка, полушубок, валенки... Показалось - так тепло. Мгновенно уснула. И замерзла бы до смерти, если бы не ребята, которые после боя собирали тела убитых. Посчитали мертвой и меня, уложили на сани, а я нечаянно дернула ногой и задела одного из похоронщиков. Солдаты притащили меня в землянку, велели медикам осмотреть. Те начали растирать меня, маленькую и всю синюю, спиртом. Со смехом признались потом, что спирту много потратили, а с виду я такой задохлик!
В общем, снова оказалась в госпитале в той же Дубовке. Пролежала три месяца. Меня хотели комиссовать из-за почечной недостаточности, дать инвалидность. А мне ведь и 18 лет нет еще…
Позже встретила незнакомого прежде начальника санитарной службы 95-й гвардейской стрелковой дивизии Капицу. Он предложил остаться у него санинструктором. В этой дивизии дальше и воевала».
Ад Сталинграда: Взгляд из немецкого окопа
Ефрейтор Франс РЕЙХБЕГЕР в составе 54-го егерского полка участвовал в штурме Мамаева кургана и завода «Красный Октябрь». 30 января 1943 года его часть капитулировала, бывший солдат Вермахта оказался в плену. Ниже - его рассказ, который, признаемся, удивил некоторыми неожиданными деталями.
«23 марта 1942 года нас в Вельсе (город в Австрии - прим. ред.) погрузили в эшелон, который через неделю прибыл в город Доброполье в Донбассе, где формировалась 100-я егерская дивизия. Там за две недели выучился на связиста.
Наш 54-й егерский полк прибыл в Сталинград 25 сентября 1942 года. Мы подошли к Мамаеву кургану с южной стороны, и весь следующий день окапывались. А утром нам приказали штурмовать высоту 102, на наших картах эта точка называлась «Totes Höhe» - «Мертвая высота». За весь день мы дошли только до середины возвышенности. И лишь к следующему вечеру благодаря поддержке пикирующих бомбардировщиков Ju-87 («Штук») нам удалось овладеть курганом. Били по русским позициям и шестиствольные минометы, которые мы называли «сухопутная «Штука». Это реактивные ракеты калибром 158 мм. За их снарядами тянулся дымный след, а воздействие казалось чудовищным. До тех пор, пока мы не увидели, как в ответ бьют «сталинские органы» - русские называли их «катюшами». Но это произойдет через месяц, когда нашу группировку закроют в котле.
Мамаев курган несколько раз переходил из рук в руки. Сталинград стал для нас настоящей Голгофой. Мы мечтали об одном: получить «путевку в тыл» - легкое ранение, дававшее основание для отправки на родину. Во время штурма кургана наша 7-я рота шла впереди всех. Перед атакой нас было больше 80 человек. К вечеру 28 сентября, когда удалось овладеть высотой, в живых осталось 12.
Потом наступило временное затишье. И мы, и русские были на пределе. Даже обстрелы прекратились. Между нашими окопами было метров 250, за позициями противника можно было наблюдать и без бинокля. Некоторые места русский снайпер держал под прицелом - там требовалось двигаться с осторожностью, чтобы не схлопотать пулю. В один из дней русские жестокой контратакой отбросили нас на 150 метров. Мы дождались темноты, чтобы забрать тела своих убитых с ничейной полосы. Поскольку позиции противника располагались близко, русские могли услышать. Как только с ничейной полосы раздавались подозрительные звуки, на их стороне сразу включались прожектора и звучали выстрелы. Но в тот раз русские по нам только светили. Они великодушно предоставляли возможность вытащить убитых.
Я точно не помню, когда мы передали свои позиции 27-му пехотному полку. Нас перевели в редкий лесок к западу от Сталинграда, который мы между собой называли «цветочный горшочек». Мы, наконец, помылись в бане. Но почти сразу прибыло свежее пополнение и нас перевели к северу, в район завода «Красный Октябрь», где уже шли жесточайшие бои.
Почти каждый день - новая атака русских позиций. Русские отчаянно дрались за каждый камень. Они словно вросли в землю. А наши роты редели на глазах. Всех связистов, в том числе и меня, командование решило отправить на передовую. Мы между собой установили график, чтобы воевать по очереди. Два дня на передовой - два дня на отдыхе в тылу, в «цветочном горшочке». Там брились, мылись, грелись. Потом снова в бой. Так продолжалось до 10 ноября, пока я не понял, что мое тело покрыла странная сыпь, а правая нога перестала сгибаться. Осмотревший меня доктор велел ехать в санчасть в Калач, но я побоялся отстать от своих и отказался. Так меня определили на постой в русскую избу. Там жила 73-летняя бабушка и 9-летняя внучка. Я относился к ним с уважением. Когда мне стало лучше и я смог выходить во двор, девочка лепила снежки и обстреливала меня ими. Дома мы с ней часто устраивали бои подушками. В эти минуты у меня возникало ощущение, что никакой войны нет и в помине.
Но так длилось недолго. Через неделю вокруг нашей армии русские захлопнули знаменитый сталинградский котел. Мы сразу почувствовали, как резко изменился рацион питания. Стали выдавать гораздо меньше хлеба. Наше подразделение было еще в выигрышном положении, поскольку основной тягловой силой в полку были не машины, а лошади, которых егеря постепенно пускали на мясо.
К середине января у нас не осталось ничего. Я еще находился на излечении, когда командир велел мне срочно где-то раздобыть лошадь с санями и привезти дров. Это был невыполнимый приказ. Я стал возражать… и так оказался в штрафной роте на передовой. Я снова был у стен «Красного Октября». Рот, батальонов у нас больше не существовало - только разрозненные группки страшно уставших, обмороженных солдат. Противник оттеснял нас в сторону вокзала. Примерно в 11 часов утра 30 января мы заметили, что русские готовятся к наступлению. Завыли «сталинские органы». Справа увидел немецких солдат - две-три сотни, на большой палке они подняли белый флаг и двигались в сторону русских. Но я с ними не пошел. У меня еще оставалось пять банок тушенки, решил, пока все не съем - сдаваться не буду.
Мой коллега Хинтермюллер из Линца тоже решил не сдаваться. Я хорошо знал складки местности вокруг и помнил, что в 100 метрах есть небольшая канавка. Побежали туда, наскоро оборудовали укрытие. Я ему сказал, что, кажется, для нас война закончилась. Тогда мы устроили себе последний пир. Разожгли очаг, подогрели тушенку, поели. У меня было несколько зерен кофе, я их размолол с помощью топора. Выпили еще и кофе, заснули. А рано утром я открыл полог, который закрывал вход в нашу «пещеру», и остолбенел. Около двадцати русских танков стояли в считанных метрах от нас. Хинтермюллер от страха сказал, что должен идти в свою часть. На глазах у советских танкистов он поднялся наверх. Никто по нему не стрелял. Это было удивительно: на нас вообще никто даже не обращал внимания. Потом он вернулся и сказал, что рядом стоит полевая кухня немецкой роты. Мы пошли туда и получили последний обед от Вермахта. На другом конце заснеженной поляны нас уже ждали красноармейцы. Я снова удивился их великодушию: нам дали спокойно пообедать, а затем уже решили нашу участь. В плен я не пошел, а поехал: моя нога снова подвела меня, я сел в джип моторизованного полка. Рядом со мной вдруг сел здоровенный молодой советский офицер, просто перемахнул за борт. Он был без оружия и спокойно руководил нашим шофером, который выруливал в голову колонны пленных.
К такому огромному количеству пленных русские оказались не готовы, нас кормили раз в несколько дней. Нас перевели под Вольск, в 560 км от Сталинграда. Там появлялась возможность помыться, получить новую одежду. Мы с непередаваемым удовольствием ложились на кровати, заправленные белым постельным бельем. В такой момент были уверены, что оказались на небесах. Это был земной рай. Поскольку у меня была дистрофия третьей степени, я имел право даже на белый хлеб. Мое здоровье поправилось. В плену я провел четыре года и восемь месяцев».
Наш корр.
.JPG)
